Однажды я прочитала у какого-то психолога, что в подростковом возрасте человеку обязательно нужно пережить несчастную любовь. Это завершает формирование его психики. Это показывает, что ты не властен над душой другого человека и никак не можешь повлиять на его свободный выбор. Это такой же опыт фрустрации, как отказ мира выполнять все желания двухлетнего человека – даже если он будет топать, кричать и биться об пол головой.
Но этот опыт фрустрации оказывается куда болезненней. Двухлетка еще не может отказаться от мира, где все не так, как он хочет: ему не разрешают лежать в луже, мама не дает конфету, пол больно хлопнул по щеке, когда он упал. А у подростка уже достаточно сил, энергии и ненависти к миру и себе: мало того, что и мир устроен не так, и сам(а) я не такой(ая), и он(а) меня не любит!
У Ромео и Джульетты уже достаточно страсти, чтобы хотеть быть вместе больше, чем хотеть жить – но недостаточно опыта, сил и стойкости, чтобы вообразить, что там, впереди, еще может быть огромная жизнь, в которой первая любовь окажется даже не самым сильным переживанием. Взять в руки своего новорожденного ребенка – сильнее.
Беда в том, что нам никто не обещал счастья
Несчастную любовь переживают, кажется, все. Как простудой болеют все. Не у всех она принимает тяжелую форму – когда, кажется, в самом деле «жить без тебя не могу».
Но «жить без тебя не могу» – это не столько про тебя, сколько про меня. Это я не могу жить, мне нечем дышать, мой мир неполон, пока эту неполноту не заделаешь ты.
Это даже не столько про любовь, сколько про свою неполноту, свою ущербность – пока ты не отразишься в чужих глазах хорошим, пока не услышишь со стороны, что ты достоин жизни и любви. Пока не поймешь, что тебя можно любить таким, какой ты есть, что не надо вставать на цыпочки, допрыгивать, совершать подвиги и седлать драконов, чтобы добиться этой любви (да ее и не добьешься – даже если приедешь на белом коне и приведешь дракона на поводке – «Герой, я не люблю тебя»).
Все мы несовершенны, у всякого есть свой изъян – а тут вдруг находится кто-то прекрасный, который достраивает тебя до совершенства. Который так совпадает с тобой, что на всякую твою выпуклость у него найдется впадинка, и наоборот. И вместе вы – идеальная фигура, совершеннейший круг, инь-ян во всей своей полноте и неотразимости. Некоторым даже везет эту полноту обрести в другом.
Беда в том, что нам никто не обещал счастья. «Человек рожден для счастья, как птица для полета» – эти слова у Короленко произносит «феномен», умный и гордый человек, рожденный без рук. Тот, кому ты доверяешь свое самое заветное, самое больное – свою неполноту, свою уязвимость, свои радости и пристрастия, свое человеческое, просто человеческое, – он этого всего не хочет. Или она. Не хочет. Нам ваши дочки и даром не нать, и с деньгами не нать. И сам я вам ни капельки не нужен.
Но это тоже стадия взросления
Свою ненужность трудно пережить. Ты взвешен на весах и признан слишком легким. Таких не берут в космонавты. В мир, в котором есть твоя вымечтанная половина, где возможно счастье и полнота бытия, тебя не возьмут. Ты останешься во тьме внешней, где плач и скрежет зубовный.
Ровно в этот момент и одолевает искушение «умереть, забыться и знать, что этим обрываешь цепь сердечных мук и тысячи лишений, присущих телу». Кажется, дальше невыносимо.
Трудно поверить, что потом, оглядываясь сюда – на десять, двадцать, тридцать, сорок лет назад – я подумаю: Господи, какой же я был дурак (какая же я была дура).
Горизонт сузился, на тебе сошелся клином белый свет – и не расходится, не расклинивается. В душе дырка, и в ней воет ветер.
Трудно поверить, что эту дырку нельзя заделать другим человеком. Ее нельзя заделать деньгами и детьми. Иногда получается работой, но плохо. Ее можно заделать только собственными силами – иногда самостоятельно, иногда с чужой помощью, иногда годами психотерапии, иногда откровением.
Это ужасно трудно, но приходится дорастить себя до полноты – до той душевной взрослости, когда ты можешь ходить по жизни сам, не опираясь на другого человека.
Довольно глупо думать, что эту дырку можно заделать Богом. Бог – Бог может ее заделать, но Им ее нельзя заткнуть.
Понадобится и собственная работа – как в анекдоте про человека, который просил у Бога выигрыша в лотерею: так ты хоть билет-то купи.
Это тоже стадия взросления: научиться быть самодостаточным. Научиться не перекладывать на других ответственность за смысл своего бытия. Не сообщать другим, что не будешь жить без них – это недостойный шантаж. Научиться существовать с самим собой – таким, какой есть: одиноким, нелюбимым, ненужным. Принять это.
Отращивать свою ценность, свое достоинство. Заново отстраивать свои отношения с жизнью, где нет сбычи мечт, но есть море, весна, осень, снег, огонь. Где есть тепло и трава, где люди дышат, ходят, смеются. Начнешь с первооснов – ощущения песка на ногах, солнечного тепла на веках. Дотянешь до рукопожатия и объятий. Научишься доверять и смеяться. С этим живут.
Это не заделывается чем-то новым
Пробоина в душе никогда толком не зарастает – особенно тогда, когда на этом месте был человек, и его не стало. Умер. Ушел. Не знаю, что хуже – когда тебе разом отрывает кусок души или он отрывается, отгнивает долго и мучительно, с заражением крови. Трудно сказать, что хуже – честное ясное горе, когда жизнь в одночасье теряет смысл, или скрытое, бесправное горе, когда годами надо держать лицо и никому нельзя сказать, что тебя не любят.
Когда ты живешь, ешь, ходишь на работу, улыбаешься, играешь с детьми – а тебя больше не любят. Ты взвешен на весах и найден слишком легким. Ты больше не нужен. Не нужны десять, пятнадцать, двадцать лет вместе, не нужны общие воспоминания и семейные прозвища. Там теперь другая жизнь, и в ней все новое.
Это не зарастет никогда. Это не заделывается новой любовью и новой семьей, как не зарастает шрам и не отрастает новая нога на месте оторванной. Но можно зарастить культю и научиться ходить на протезе. И извлечь из этой новой жизни максимальную полноту.
Нам никто не обещал счастья. Это Пушкин лучше всех понимал: на свете счастья нет, но есть покой и воля. Этого тоже немало. И Пушкин лучше всех знал, что делать с несчастной любовью: не стрелять в нее с воплем «так не достанься ж ты никому», а отпустить мирно и благодарно: я вас любил так искренне, так нежно, как дай вам Бог любимой быть другим.
Это ужасно больно, да.
Но есть и другой путь – умножение любви
Где любовь – там и боль. Где самое живое, самое теплое, самое уязвимое – там больнее всего. Куда спасаться от этой боли? Можно в цинизм. Циник неуязвим – и в подростковом возрасте цинизм кажется крутым. Циника не за что ухватить, ему нельзя сделать больно. Где мертвое – там не болит.
Если ты живой – ты уязвим. Если ты любишь – ты уязвим. Если у тебя ничего не болит, если тебя нельзя ранить – ты или пуст, или мертв. Или смириться с уязвимостью, или охранять свою пустоту.
Другой путь – в другую сторону: через умножение любви. Тебя не любят – но любишь ты. И чем больше любви, чем больше привязанности, тем больше ниточек самым буквальным образом привязывает тебя к жизни и спасает от безнадежности.
Любить другое, любить других – вкладывать себя в радость, в творчество, в живое и теплое. Любить того, кто тебя не любит – просто любить, просто радоваться ему, просто желать добра. Любить того, кто ушел, – хранить благодарную память о том, что было так коротко и кончилось так внезапно.
Собственно, ради этого только и стоит жить.
Только тогда жизнь выносима.