Российско-американский писатель и врач Александр Стесин — о формировании новой литературной реальности.
Российско-американский писатель и врач Александр Стесин, чей роман «Нью-йоркский обход» на прошлой неделе попал в лонг-лист премии «Большая книга»,— о новом опыте человечества, который может стать толчком для рождения иной литературной реальности.
Роман «Нью-йоркский обход» Александр Стесин писал несколько лет, начав его еще во время учебы в ординатуре онкологического отделения американской больницы. В небольшой (меньше 300 страниц) книге собраны наблюдения врача за характерами и судьбами пациентов. Меняя больницы в разных районах Нью-Йорка, автор попадает в причудливые национальные анклавы: лечит эмигрантов из Латинской Америки в Бронксе, наблюдает корейский мир в Куинсе, изучает афроамериканский Гарлем… Выходцы из разных этнических и социальных групп, его пациенты совершенно непохожи друг на друга: общее у них — только страдание и смерть. Фиксируя отстраненным взглядом слепки больничного быта, Стесин пытается найти закономерности и смыслы, утешается религиозными постулатами и, кажется, смиряется со слепым роком неизлечимой болезни.
— Это приятно, разумеется, хотя сейчас по понятным причинам голова занята другим. Но, безусловно, я благодарен за эту оценку. Я не предполагал, что будет резонанс, для меня это стало большим сюрпризом. Сейчас вообще читательское внимание направлено на «промежуточную литературу», к которой, по-видимому, принадлежит и «Обход». Для меня самого жанр, в котором я пишу, долгое время оставался под вопросом, я в самой книжке об этом рассуждаю. Мне кажется, поэтому книга отчасти и выстрелила — она не поддается жанровым определениям, она оказалась «между».
— …Между художественной литературой и публицистикой?
— Нет, для меня это не публицистика. Там элементы разных жанров: мемуаров, травелога, автофикшена; философское эссе плюс любительская антропология, плюс записки врача — в общем, сборная солянка. Но при этом, как мне кажется, у книги есть четкая структура.
— Ваш роман о буднях американского врача попал в лонг-лист российской литературной премии «Большая книга». Что это для вас означает?
Для меня «Обход» начался с одной динамической идеи. Я представил книгу в виде… ну, предположим, поезда, который движется во времени и пространстве. Вот вроде седьмой линии нью-йоркского метро, которую в народе называют «Восточным экспрессом». Этот «седьмой» поезд идет по Куинсу, передвигаясь из одного мира в другой. «Станция Филиппины. Осторожно, двери закрываются, следующая станция — Китай».
— Сама ваша судьба, переплетение личного и профессионального, с точки зрения издателей, например, выглядит как «красивая история»: русский писатель, который работает врачом в Америке и пишет о своих буднях… Но вы не опасаетесь, что от вас все время будут ждать теперь именно этого? Не боитесь стать заложником жанра?
— Не то чтобы боюсь, но не хотелось бы. Я не зарекаюсь, что никогда больше не буду писать про свою врачебную деятельность, но сейчас мне кажется, что на эту тему я сказал все, что хотел, и дальше, вероятно, надо писать о чем-то еще. Для пишущего человека важно в первую очередь превозмогать инерцию, выходить из зоны комфорта. Запись собственной жизни не представляет литературной ценности, и то, что я врач, не предполагает, что я все время буду писать об одном.
— Но сегодня любой литературный вымысел слабее реальности. Например, страдания и судьбы ваших пациентов в «Обходе» — такого не выдумаешь. Может быть, само понятие художественной литературы со временем уйдет и останется только «литература о себе», о пережитом опыте?
— Нет, мне кажется, что понятие «художественная литература» гораздо шире. Действительно, сегодня много разговоров о том, что традиционный роман умер. Ну, во-первых, я не согласен, что он умер, и сейчас пишутся хорошие романы. Все эти смерти и похороны литературы — слухи о них, как правило, бывают преувеличены. Нельзя сказать, что художественное, вымысел, выдумка вообще уйдут. Хотя бы потому, что чистая фантазия в художественной литературе невозможна, как невозможен и чистый нон-фикшен. Деление на «фикшен» и «нон-фикшен» — условность. Эти границы легко размываются, но размывание этих границ не означает смерть художественной литературы. Потому что все равно остается главное: граница, отделяющая дневниковую запись от художественной литературы. Эта стена, как мне кажется, никуда не денется.
То есть она может ею стать, но это не происходит автоматически. Литература предполагает наличие чего-то еще.
— И чего же?..
— Хм, дайте подумать. Литература — это всегда некоторое осмысление и оформление, это нечто большее, чем фиксация момента. Помимо фиксации должен присутствовать еще и некий созидательный момент. Искусство должно — как бы это сказать — вобрать в себя жизнь целиком. Кроме того, это еще и вопрос выбора формы. Например, стихотворение может быть написано за раз, моментально — это идет ему даже на пользу, когда оно не сочиняется «за столом». Потому что у стихосложения изначально есть некое дисциплинирующее, формообразующее начало — рифма и размер, если речь о регулярном стихосложении. А тут мы говорим о прозе — у нее автоматической формы нет, поэтому она и требует большей подготовительной работы.
— Вы работали врачом в Африке, в Гане, под началом международной благотворительной организации. Трудились не в самых комфортных больницах Америки. Такое ощущение, что вы сознательно ставите себя в пограничные условия существования — помимо того, что ваша профессия и так предполагает встречу со страданиями и смертью. Обычная жизнь не дает подлинных переживаний?
— Сегодняшний опыт показывает, что даже обычная жизнь вполне может давать такие переживания… Как сказала моя приятельница, эфиопская писательница: «Вкус жизни, как сироп в стакане, оседает на дне». Действительно, может сложиться впечатление, что я все время на каком-то «дне», в сплошном «Бронксе». Но в этом опыте, географически или психологически экстремальном, есть некий смысл — это погружение в мир, который максимально непохож на твою обычную жизнь, и это позволяет что-то понять о себе самом. Но я пишу не только о страданиях. Там есть много чего еще. Например, о культурных различиях между людьми — это тоже важно, позволяет шире посмотреть на свою исходную точку в жизни.
— Внимание всего мира сегодня приковано к врачам. Врач — мирная профессия, но сегодня все они — на передовой. Медики были готовы стать новыми солдатами современности?
— Это предполагается, когда человек выбирает профессию врача. Врач дает клятву Гиппократа, как вы знаете, и с той поры отдает себе отчет, что его жизнь становится другой. С этого момента всегда подразумевается некая внутренняя готовность. Когда, например, ты в самолете летишь, то всякий раз помнишь, что в случае чего — должен будешь встать и работать, если кому-то станет плохо. Моя коллега, молодая женщина, хирург-онколог, недавно во время приема пациентов сказала: «Я так надеюсь, что меня перебросят в COVID-палату! Боже мой, что я тут делаю, когда там сейчас самое пекло!» И таких врачей много.
С другой стороны, такой ситуации, как сейчас, никто не предполагал. Хотя угрозы эпидемий бывали и раньше, к угрозе нынешней врачи, как и все остальные, оказались не готовы. До пандемии в моей практике были тяжелые моменты: когда я учился, проходил ординатуру, это большая нагрузка, дежурства, помногу часов не спишь. Но вот такого не было. Всем сейчас страшно, а врачу особенно, потому что ты своими глазами видишь людей, которые болеют, умирают. Для тебя это не абстракция, ты понимаешь, что от вируса никто не застрахован.
— Странный вопрос, но все же: вы сейчас, в эти дни, что-то пишете?
— У меня очень мало свободного времени. Я что-то пишу, конечно, но это не имеет прямого отношения к эпидемии. В принципе, я всю жизнь пишу урывками, когда выдается свободное время. Сейчас это что-то вроде дневниковых заметок, посмотрим, что из этого получится. Конечно, стресс последних месяцев сильно повлиял на меня, не мог не повлиять. Я думаю, он у очень многих сдвинул, перевернул картину мира — просто сейчас еще невозможно полностью осознать долгосрочный эффект этих изменений.
— Этот тяжелый, трагический опыт пандемии — он может быть полезен для писателя?
— Как вам сказать. С одной стороны, это все, конечно, меняет ракурс, отрезвляет. С другой стороны, я не считаю, что человек обязательно должен побывать на войне или пережить трагедию, чтобы стать писателем. «Чтобы писать, вам нужно как следует пострадать» — я так не думаю. Трагический опыт неизбежен, к сожалению, все мы рано или поздно сталкиваемся с собственными трагедиями.
— Вы говорите, что решили не писать «COVID-хроник», но даже ваш единственный пост в Facebook, где вы описываете один день в больнице, вызвал огромный интерес…
— Людей интересуют вести с полей, а я живу в Нью-Йорке, в эпицентре событий, я врач. Не только мой пост собрал тысячу лайков. Например, мой друг, Женя Пинелис, врач-реаниматолог, регулярно пишет о том, что происходит у него в отделении, и его тоже читают тысячи. Просто людям важно знать, что происходит. Сейчас такое странное время… Современный человек привык к тому, что он, условно, каждый день тонет в информационных потоках. А тут вдруг все мы оказались оторваны от реального мира, от жизни. Среднестатистический житель Нью-Йорка не знает, что происходит в городе, он же из квартиры не выходит. Максимум — в продуктовый магазин напротив, да и то как можно реже. Поэтому людям важно знать не только то, что происходит за окном, но и как выглядит угроза. В такой ситуации врачебные отчеты оказываются важным источником информации.
Хотя я тут недавно даже подумал, что обязанностью врача сегодня является как раз «расписывать ужасы» болезни… Мне это пришло в голову после того, что я наблюдал в выходные,— молодые люди, которые выходят на улицы без масок, не соблюдают дистанцию, им плевать, для них вирус — это чистая абстракция. Они убедили себя, что им ничего не грозит, потому что молодые и здоровые. Они устали сидеть дома… Они заблуждаются. Потому что в течение последних недель мы хоронили в том числе и 30-летних ребят, жертв коронавируса.
— И при этом вы не хотите вести дневник эпидемии…
— Я не хочу делать из этого литературу. При этом я считаю, что записки врачей в качестве источника информации очень полезны. Например, я с ужасом думаю о том, как мы все будем выходить из карантина. Когда я говорю, что не хочу вести COVID-хроники, я имею в виду, что не хочу это использовать как материал для условного продолжения «Нью-йоркского обхода». Во-первых, это слишком очевидный ход с точки зрения литературы, а во-вторых, спекуляция на общей беде.
— Хорошо, в таком случае будем считать, что у вас просто есть возможность еще раз поработать в жанре дневниковой записи. Опишите для наших читателей ваш рабочий день в больнице, что за эти недели изменилось?
— Я по-прежнему работаю в онкологии — от меня здесь больше толку, так что меня пока не перебросили в COVID-отделение. Но, естественно, у нас, как и везде, тоже есть заразившиеся, и приходится быстро принимать решение по поводу их лечения. Недавно моя пациентка, которая проходила лучевую терапию, заразилась COVID-19, ее госпитализировали. Я видел ее несколько дней назад, она говорила: «Я чувствую себя абсолютно нормально». А сегодня я узнал, что она умерла. Эта внезапность, переход от нормального состояния к смерти — то, что шокирует и травмирует всех врачей. Вот пациент поступает, все выглядит неплохо, состояние довольно стабильное. И вдруг через 20 минут он уже при смерти. В онкологии часто сталкиваешься с внезапностью диагноза: только что был абсолютно здоров и вдруг приговор… Но внезапной смерти в онкологии практически не бывает.
Надо сказать, что сейчас ситуация несколько полегче, в Нью-Йорке наблюдается снижение числа заболевших. Непонятно, спад это или плато, но стремительного роста, который был две-три недели назад, уже нет.
Что изменилось? Буквально все. Теперь всякий раз стоит вопрос, что опаснее — откладывать лечение рака или подвергать больного риску заразиться каждый раз, когда он приходит в больницу. Все пациенты носят маски, врачи в полной защите, всякий раз перед приемом пациентов я облачаюсь в защитный костюм, все время меняю перчатки, ничего руками не трогаю. Еще мы стараемся перейти в режим телемедицины, как можно больше практиковать удаленные консультации по Zoom. Конечно, это не касается пациентов, которые у нас проходят лучевую терапию. Таким образом я все время мечусь между монитором компьютера и традиционным осмотром. Кроме того, ситуация все время меняется, меняются директивы, указания сверху, мы должны все время подстраиваться, очень быстро ориентироваться в новой ситуации. У нас постоянно проходят срочные совещания, в основном онлайн — довольно много времени уходит на это.
— Но хоть какие-то поводы для оптимизма есть?
— Например, сегодня пациент на гитаре играл для меня Боба Марли. Мы с ним через Zoom общались, он дома лечится. Еще всем врачам сегодня принесли из ближайшего ресторана угощение, было приятно. Много трогательных проявлений заботы со стороны пациентов и просто незнакомых людей. Одна пациентка прислала на днях всем пластиковые щиты, которые распечатала на своем 3D-принтере.
Пациенты, которые попадают на ИВЛ, находятся в таком состоянии довольно долго, и не всегда просто из него выйти. И когда это случается, в нашем больничном репродукторе звучит звон рождественских колокольчиков. Каждый день, когда я прихожу на работу, я вижу списки, сколько пациентов выписалось, это тоже здорово поднимает настроение. То, что две-три недели назад у нас было 500 COVID-больных, а сейчас порядка 250, уже не может не радовать. Когда пациента выписывают домой, в больнице через громкоговорители звучит песня The Beatles «Here comes the Sun». Empire State Building уже которую неделю раскрашен в цвета скорой помощи. И еще эти аплодисменты врачам на балконах… Сейчас я к ним привык, но вообще это очень трогательно. Эти аплодисменты всем сейчас нужны, не только врачам. Всякий раз, когда ровно в 19.00 ты слышишь хлопки из соседних окон, балконов, то понимаешь, что ты не один, мы вместе. И вообще сейчас все очень зависят от общих сигналов.
— Стоит ли нам ожидать после эпидемии расцвета «литературы врачей», литературы «медсестер» — подобно тому, как после войны появилась «окопная», «лейтенантская проза»?
— Я думаю, это уже происходит, и это, безусловно, важно как свидетельство момента, который может стать переломным для всего прежнего мира. Врачи вообще часто имеют склонность к писательству, а тут такой повод. Многие медики ведут такие хроники, в том числе и на английском… Да, я думаю, это будет новая фронтовая проза, свидетельство времени. И в будущем она будет иметь историческую ценность, хотя, повторюсь, не уверен, что литературную.
— Вам не кажется, что эпидемия как бы отодвинула на задний план все, что связано с искусством? Например, сделало неважными книжные премии…
— Нет-нет, наоборот! Это все — хоть какие-то признаки полноценной жизни, за которые здоровый человек хватается.
“Отодвинуть литературу на задний план» — это самое глупое, что можно сделать сейчас. В таком случае на первом плане ничего, кроме коронавируса и экзистенциального ужаса, не останется.”
— Сейчас принято говорить, что «мир не будет прежним»…
— Вспоминается старый анекдот: человек выпал из окна, летит и взывает: «Боже, спаси, помоги! Пить брошу, курить брошу, жену не буду тиранить, только спаси!..» Падает в сугроб. Встает невредимый и думает: «Каких только глупостей не наговоришь со страху». Я думаю, все будет зависеть от того, насколько удастся совладать с вирусом, будет ли вакцина, препараты… Сам он никуда не уйдет, со временем мутирует, но это произойдет не сразу. Если через несколько месяцев каким-то невероятным образом появится вакцина, всем удастся привиться и проблема отпадет сама собой, тогда жизнь вернется в прежнее русло, но этого может и не произойти. Есть множество болезней, против которых нет вакцин. Есть еще и экономический эффект: возможно, нас ждет тяжелое, похожее на послевоенное время, конца 1940-х — начала 1950-х годов. Впрочем, пандемия послужила для нас своего рода зеркалом — показала, сколько в нашей прежней жизни было условностей, без которых, мы думали, не сможем обойтись. Оказалось, отменить можно практически все. Занятия в школе, поход к парикмахеру, присутствие в офисе. На самом деле вещей, которые нам необходимы, не так уж много.